Иван Ардашов: «Госфонд кино - это переводчик денег»

Интервью  с молодым режиссером анимационного кино Иваном Ардашовым.

О том, легко ли бы сегодня аниматором, можно ли преподавать, будучи учеником, о месседжах и свободе самовыражения рассуждает представитель творческого панк объединения «Реанимация», режиссер анимационного сериала «Кенже қыз» Иван Ардашов.

‒ Иван, расскажи немного о своем новом проекте.

‒ Пару лет назад, до того, как я устроился на работу в «Казахфильм»,  мы с ребятами хотели попробовать снять анимационный сериал, а потом наткнулись на «My little pony». Сразу подумали: «как же нашему зрителю не хватает простого анимационного фильма, в котором структура будет понятна, и который будет идти просто весело и ровно, без всяких заигрываний с философией, этническими, духовными скрепами или воспитательной функцией». У нас должно быть простое развлекательное действо.

‒ Насколько сильно то, что ты панк, повлияло на это твое художественное видение? 

‒ Абсолютно точно повлияло! Я стремлюсь к тому, чтобы анимация была другой. Что такое панк? Это не какой-то стереотипный любитель тяжёлых наркотиков и агрессивной музыки, а человек, испытывающий сильную любовь к свободе. Анимационный панк, по сути, ‒ это свобода человека как творческой единицы. И сейчас только анимация стала давать эту возможность самовыразиться. Потому что кино стало достаточно утилитарным, в нем много похожих авторов, ссылающихся друг на друга.

‒ Что ты вкладываешь в понятие «утилитарность»?

‒ Всем стало понятно, как делать кино. Все свойства, наработки, почти все уже снято. Я не говорю «устарело», но рамки производства в кино ограничены и все о них знают. Это касается бюджетов, количества людей и всего такого. В анимации же есть возможность даже одному человеку создавать новый визуальный опыт, который невозможно создать просто при помощи камеры, потому что мир – он  понятный, он физический.

Я шагаю от польских, чешских аниматоров, от экспериментальной вгиковской школы. Сейчас где-то к французам пришагиваю может быть. Меня делают те фильмы, которые я смотрел. А я смотрел очень много разного, и я хочу смотреть что-то очень необычное.

‒ Ты говорил о том, что вырос на фильмах с Джеки Чаном, Арнольдом Шварценеггером...

‒ И других боевиках 80-х. Я вырос на китайском, гонг-конгском кино и американских экшенах. А из анимации в основном были советские мультики и диснеевская классика.

‒  «Наруто»?

‒ Его я посмотрел только в двадцать семь лет. Вообще, вся анимация, которая влияла на меня, влияла только до одиннадцати лет. Дальше пошли уже другие увлечения. Мне повезло, что в моем отчем доме не было какой-либо цензуры в плане просмотра фильмов и творчества. Живя на даче, бабушка покупала мне диски с фильмами «7 в 1», где была какая-то артхаусная каша. И это всё я пересматривал. Одним из таких фильмов, доставшихся мне в шесть лет, был «Четыре комнаты».

‒ Не секрет, что люди, начинающие работу с ГЦПНК (государственный центр поддержки национального кино- авт.) понимают, что свой продукт им больше не видать. Например, Максим Акбаров об этом высказывался довольно экспрессивно. Что ты думаешь об этом?

‒ Я хочу быть сдержанным, потому что пока мне дают возможность снимать кино, в любом случае, даже если фильм не увидит проката, это является хорошим опытом для оттачивания навыков. Он мне поможет снять следующий, т.к. в каждом фильме есть основа для другого. Я тоже критикую эту организацию за то, что они не понимают, как работает анимация. За то, что они придерживаются финансового года, бюрократического, а не киношного.

Плохая структура, плохая организация, непонимание продукта не помогают в работе. По поводу договоров тоже поднимаются большие вопросы: как они составляются? Кому какие права принадлежат?. Госфонд называет себя неким «финансовым организмом» или «переводчиком денег», при этом все права на каждый элемент, включая аниматик и раскадровку, присваивает себе.

Вообще, я мечтаю, чтобы от анимации отстали. Даже перестали давать деньги и просто не трогали. Хочу увидеть день, когда продюсеры будут искать средства, а мы будем работать над реализацией проекта.

‒ Что, по-твоему, свобода сулит анимации?

‒ Если анимация уйдет в свободное плавание, то для нас вопрос выживания станет главным на повестке дня. Что может быть более мотивирующим? Туда перестанут идти желающие заработать, считающие своим долгом кого бы то ни было воспитать, научить чему-то.

‒ Да, ты уже говорил, что «воспитанием занимаются только родители».

‒ Только они. Это – мое сугубо личное мнение. И если нас лишат обязательных на данный момент рамок, критериев, вопросов a la «как 27-летний Иван, можно снимать про нашего святого Коркыта?», будет гораздо легче. Коркыт – и мой святой. В самом деле, не имеет никакого значения, какой ты крови..

И важно творческое стремление. Оно должно быть в любом случае. Или нам сидеть и ничего не делать до сорока, набираться мудрости, а потом снимать? Это звучит как бред! Как будто мы в определенный момент становимся взрослыми, талантливыми, умными. Такого быть не может.

‒ Мы вскользь задели тему того, что политика не должна лезть в искусство. А насколько хорошо, когда искусство позволяет себе говорить про политику?

‒ Я не говорю того, что политика не должна или искусство должно. Это связанные вещи. Искусство – про мир. Это всегда про окружающее. И там всегда будет про политику. Я считаю, что искусство рождается в ограничениях, больших ограничениях. Да, я сейчас говорю о том, чтобы от анимации отстали, но не для появления абсолютной свободы, а чтобы ушли «загребущие руки». Но, ограничения всегда были и останутся. Ограничения денег, продюсера, проката. Это вполне себе адекватно.

‒ Оставим политику и экономику в покое, чтобы ты хотел транслировать зрителю через «Кенже Кыз»?

‒ Что делать фильмы за год – слишком быстро. Я учусь сам, и так же учу студентов не хотеть ничего сказать. А что можно сказать-то? Смотрите, я это сделал, а вы этого не сделали! Что ещё я могу сказать? Это диалог. Я уже все сказал. Там уже все понятно. Есть какие-то мотивы, ещё какие-то вещи. Что услышали, о том и поговорим. А так, прямо, целенаправленно пойти и сказать – я не могу ничего. Есть термин «художественный жест». Давайте будем ссылаться на него. Я не говорю, я делаю жест. А что в нем видно – то видно.

‒ Я понимаю, ты разграничиваешь зрителей по уровню восприятия, в то же время, не ищешь ли ты дорог к навстречу к нему? 

‒ Ну, я иду к нему. Но не с плакатом с надписью «В «Кенже қыз» я хотел показать толчок в будущее, надо поддерживать детей или устаревшие традиции это – плохо». Если оно там уже есть, оно будет понятно. Когда я пишу, снимаю фильм, я закладываю идею. Но когда я показываю эти идеи, я забываю о них и даже не хочу возвращаться к ним.

‒ Мне нравится, что в советское время мастера режиссуры принимали тех, у кого за спиной был жизненный опыт, семейное положение, прожитые года. А в то время, когда ты преподаешь, сам являясь ещё учеником, насколько это, по-твоему, справедливо?

‒ Я думаю, это – чистый бред. Сейчас мир быстрее, люди быстрее, информации больше. У меня на первом курсе студенты сильнее меня. Да, у них не хватает мастерства, навыка и т.п. Да, я им преподаю. Мне этого не делать? Набираться опыта? Но мои ребята хотя бы что-то делают, интересуются. Все помолодело. Мы не отказались от нашего желания работать вместе из-за моего отношения к кино или каких-либо других причин. Это нужно только нам. Так зачем создавать иллюзию элитарности, напыщенной важности? Кино сейчас снимается много и везде.